Старик говорил:
- были тогда снегири, и приносили они зИму.
Потом тяжело вздыхал, и пожимал плечами. Надевал свои черные ватные валенки, и, опираясь на резной дубовый посох, уходил прочь.
И смысла не было. Чтобы это представить, нужно иметь желание протянуть ладонь, и накормить их хлебом. А птиц я не любил с детства. Стало быть, прощай, мимолетный наш дед!
Весна вЫдалась ранней. Позорные голые просЕки враз покрылись таежными иглами, а скрипучая белая насть треснула, и пошла земляными язвами. Эй! крикнул, и отдался своими легкими. ОтдалОсь и мне. ОтозвАлось. Не моим голосом, не моей отчаянной идентификацией - кто я? кто я? кто же я? и не моим ожиданием охуенного счастья. Закрыл глаза и прислушался. Так и есть. Голос, который похож на бритву. И голоса, которым начинают войну…
Те, твои розы. Знаешь, а ведь они были от чистого сердца. Тогда хотелось прижаться к тебе, и больше никогда не умирать. Пусть хоть и время настанет. Самое главное и сердитое. Московское. Без пяти двенадцать. Пусть даже костЯми рассыпАться, пускай пробивать свою плаценту, и смеяться в бездонное дуло. Иногда так бывает возле окон…А сейчас уже нет. Ты оставила все на потом. На черный день. На последнюю берлинскую электричку. Чух-чух-чух! И только вязаный шарф. А вдоль пОлос, золотистыми нервами, Prada…
И как отрезало. Словно под тонкой кожицей, словно руки в карманы, и посвистывая глиняным петей-петушком. Стало быть, и смерти нет. Ole!
Мудрецам били поклоны, и смыкали их за рукава. Даже короли преклоняли перед ними свои колени, снимали чудо-короны, и становились послушными Овцами. Их хрустальные кубики. Их зеркальное облако. Все блестело и переливалось. Вот, красота то какая! Ширились они глазами, и теряли свои витамины. А когда пришло время точить и бросаться, никого уже и не было. И в помине не было, и на вертелАх, и на тарелках…Только лишь пожары и кресты под конницами.
Кому кому, а Винни все в сласть. На полную его лапу, на самую медовую и гордую его Родину… |
