Ее смерти никогда и не было. Все ошибались. В тот день умирали другие. Те, которые свято верили, что гробы не переносятся с места на место. Раз уж ты в гробу, то лежать! И не сметь больше черкать, и перечеркивать проведЕнную линию! Брысь!
…ошибались. Еще как даже! Сами по себе, включаясь в сетку грибниц, и вырабатывая свой автономный заряд. Сами по себе, они двигали дубовые ящики, звенели рулетками, и клацали золотыми петлями.
Ее смерти не было вовсе. Все только и делали вид, что навзрыд давятся слезами, что теперь всем без нее только по кругу, по скользкой пластинке ее старинного патефона.
…предавали. Смотрели в глаза своим матерям, и продавали их честь. Отражались на том конце провода, и разбивали кирками хребты синих гор. Ели стылый церковный мед, и меняли своих овец на чужеземных свиней. Трех за одну, шесть за двух…Жалко волкОв, резня обещала быть томной. Перед сном быстро молились, перескакивали через буквы, и верили, что Пасха враз смоет их горький ядовитый мир.
Она не умирала. Некогда было умирать. Много дел было загадано, множество пенок нужно было снять пО миру. Утром вставала и закатывала рукава. Месила тесто, под нос напевая свои девичьи песенки. Если прислушаться, то похоже на Bjork. Лепила фигурки зверей, птиц и ужей. ЖАла на кнопку, и запускала их в космос. Только вот людей, среди них, все не было. И руки ей удавались, и ноги, голова с кОсами, усы седые, и животы, порой, могла набить еловыми шишками. А вот, чтобы они ожИли, чтобы открыли свои глаза, и вдохнули в себя ее розовое облако, такого нет, такого она еще не придумала. А, значит, умирать еще рано. Быть может, завтра. Быть может, только, когда в нее перестанут верить, быть может, когда закончится дождь, а ее столетия станут минутами.
…парились веником, разливали по ведрам. Несли коромыслом, стрекотали юлой. Брысь! |